возместить убыток роду Ришар де Эренбург, каковой род взаимным недоглядом лишился здоровой поросли. Для того надлежит ему отдать среднего своего сына, именем Ги, в сыновья отцу убитого, а Отье Ришару де Эренбургу надлежит принять мальчика как сына со всей честью… Я же, со своей стороны, — впервые улыбнулся Клавдий, — обещаю и клянусь не оставить Ги Ришара де Эренбурга своей милостью.
Площадь возликовала. Недовольных не было. Даже супруга де Каве, хоть и утирала слезы, не вопила о том, что у нее отнимают кровиночку. Понятное дело, они и мечтать не могли отдать свою кровиночку даже в услужение к Ришарам на подобающее место, а тут — сразу да в приемные сыновья. Да еще с полной гарантией, что приемный отец мальчишку не обидит, даже желая отыграться за потерю и отцовскую строптивость. Не дурак же он — единственному шансу на принцеву милость тумаки отвешивать. Впрочем, подумал де Ла Ну, Отье Ришар и так не стал бы загонять мальца в могилу, он не изверг; но есть же и другие члены семьи. Мудро придумано. Для отрока двенадцати лет, на год старше убитого — даже как-то слишком мудро. Все интересы учтены, все характеры и обстоятельства…
Пожалуй, эта округа впервые за века узрела, что такое королевская длань правосудия, хотя таковой среди принцевых инсигний не наблюдалось.
— Вот сейчас, — принц Клавдий улыбался как золотая и серебряная шитая Горгона на его груди, — ударит полуденный колокол и я перестану быть вашим гостем, полковник.
— В таком случае, — несколько дней можно и потерпеть, за сегодняшнее-то. — можете считать моим первым распоряжением приказ пойти и переодеться… но поскольку до полудня еще не менее шестой части часа, пусть это будет совет.
Преображение принца Клавдия в Клода, мальчишку при штабе, произошло как-то слишком уж гладко. Снявший почти все украшения, переодетый в добротное и менее яркое походное платье молодой человек если чем и отличался, так излишней осведомленностью и сообразительностью, а глаза мозолил лишь тем, что вел себя так, словно провел здесь не менее года. Он ничего не спрашивал и все знал. Где что лежит, каков из себя капитан такой-то и где искать по вечерам лейтенанта такого-то. Где старший писарь держит перья и где прячет ключ от сундучка с чернилами. В какую книгу записывают пришедшие письма. По мнению де Ла Ну, он просто подмечал, слышал и запоминал все, что происходило и говорилось при нем, а потому и не нуждался в уточнениях насчет самых простых и повторявшихся действий. У остальных офицеров это всеведение чаще получало какое-то суеверное толкование.
Священная кровь, не иначе.
А де Ла Ну забеспокоился и с каждым уместным действием нового подчиненного беспокоился все больше. Неправильность, лишняя — или отсутствующая — деталь, которая в поле означала присутствие врага, засаду, смертную опасность, была где-то здесь, прямо перед глазами, а увидеть ее не получалось.
Взорвалось все — беззвучно и беспламенно — ровно в четверг во второй час пополудни, когда де Ла Ну вдруг увидел, не просто так, а полностью, целиком увидел, как паренек берет предложенный ему ломоть горячего хлеба с орехами и откусывает небольшой кусок. Пережевывает, глотает, запивает жидким пивом из кружки… Тут полковнику и перекрыла обзор белая вспышка взрыва, озарение называется, хорошо, что сидел, а не стоял. Конечно, мальчик не хотел никого оскорбить, конечно, он не предполагал отравы, он просто привык есть так. Все. И держаться так. И смотреть так. И привычка все подмечать, такая полезная для вестового, она не для военной жизни, не от военной жизни завелась. И не от лишнего страха — он же не боится. Он просто так жил, там, у себя, в Орлеане.
Неделя шла за неделей, а за принцем не присылали. Сам он не высовывался даже в деревню к мессе, по общему мнению — пренебрегал здешней бедностью. По мнению де Ла Ну скорее не желал напоминать о себе. В полку еще удавалось поддерживать игру в «Клода-вестового», но местные землевладельцы и так слали Его Высочеству нижайшие поклоны и любезнейшие просьбы почтить их визитом. Крестьяне же выражали проезжавшему мимо них офицеру всяческое восхищение. Как не замедлили донести полковнику, благосклонностью крестьянок Клод пользовался напропалую — его любили бы и даром за молодость, городские привычки и за то, что все при нем, а щедрость и «волшебная кровь» усугубляли дело. При этом он почему-то никогда никуда не опаздывал и всегда был на месте и под рукой. То ли доносы преувеличивали, то ли священная кровь позволяла одновременно пребывать во многих местах.
К середине второго месяца де Ла Ну уже надеялся, что в Орлеане текущим положением вещей… удовлетворены. Может быть, не довольны, но удовлетворены. Принц далеко, под присмотром — и здесь ему вряд ли удастся приобрести заметных сторонников. Да и люди, желающие оказать ту или иную услугу возможному наследнику престола, будут вынуждены на время ограничить проявления своей преданности — в такой глуши даже письма и подарки очень заметны и громко кричат. Вызывают долгое эхо. Возможно, Его Светлость, когда забирался сюда, думал еще и об этом. Очень возможно, особенно, если привычке тщательно пробовать пищу Клод обязан не разумной осторожности, а горькому опыту.
Перед самым праздником Рождества Пресвятой Богородицы к полковнику де Ла Ну пожаловали люди короля — но вовсе не по душу принца. О пребывании принца в расположении полка они либо вовсе не знали, либо, скорее, удачно притворялись, что не знают — даже когда этот принц подвернулся им навстречу, его не почтили ни поклоном, ни приветствием. Кто же в здравом уме будет приветствовать вестового?
Привезли пакет, один из приехавших остался. Остальные уехали дальше, с такими же желтыми кожаными мешками. Этот порядок, тоже заведенный нынешним королем, де Ла Ну одобрял. Он значил, что никому на порубежье не нужно уступать никому, не приходится каждый раз мериться честью и статусом, можно спокойно делать свою часть дела, согласовывая все через королевских представителей. А вот дело, из-за которого взбудоражили всю границу, полковнику опять не нравилось.
Из королевского Арсенала сбежал мастер. Литейщик. С семьей. Раз мастер и литейщик, то конечно с семьей, разве допустят к оружейному делу неженатого? Королевский орудийный двор арсенальский — лучший от океана до Константинополя, и это не похвальба. Тем, кто там работает, хорошо платят, много позволяют, но и следят за ними строго — строже чем за стекольных дел мастерами в Венеции. А этот еще не просто сбежал, он веру сменил, в «истинное христианство» ударился
